В преддверии Дня студента «Вечёрка» задала четыре вопроса о юных годах известным омичам. В том числе и народному артисту России, почетному гражданину Омска Валерию Алексееву.
— Валерий Иванович, как и почему вы выбрали свою профессию?
— Не знаю, она сама ко мне как-то пришла. Я все детство хотел быть врачом, но в последний момент передумал. Я пародировал учителей, за что иногда меня выгоняли из класса, потому что я успевал за спиной учителей их изображать, над чем смеялся весь класс. И какие-то вещи сочинял, придумывал, разыгрывал. И потом вдруг подумал, что вот сейчас уйду в военно-медицинское училище — я уже поступил, — и уже никогда не буду актером. И мама мне сказала: «Что ты переживаешь, иди, зато себе скажешь: я сделал все». И я поехал, попробовал: не знаю, как это получилось, чудеса какие-то удивительные со мной происходили, как будто меня кто-то вел.
Там конкурс был 37 человек на одно место. Конечно, у меня комплекс неполноценности был: я из Усолья-Сибирского, провинциального городочка в 58 км от Иркутска, никогда никакой самодеятельностью не занимался. Ну какой я артист? Маленький, тоненький, худенький был, там такие все взрослые здоровые парни, девушки крупные, с большими ресницами, одеты все хорошо по сравнению со мной. После первого экзамена я был уверен, что не пройду. Приехал со своим школьным дружком, говорю: «Пойди посиди, потом поедем обратно домой». А у учительницы еще дома спросил совета, что подготовить на экзамен. Она говорит: «Ой, ты так хорошо прочел «Буревестника» в классе, на аплодисменты, возьми его» Хорошо, раз посоветовала учительница. И я попробовал по-своему, на свой манер, хотя знал, как Качалов читает, но пластинки не копировал. Я представил себе море, которого никогда не видел, представил себе бурю — как это все должно быть. Потом, позже, узнал, что это называется «видение» — когда ты видишь, о чем говоришь.
Тогда я этого не знал, интуитивно какие-то вещи делал. И, видимо, это меня и спасло. Потому что нас запустили в аудиторию человек десять, из них человек восемь читают «Буревестника» — думаю: «Ну все…». Когда меня вызвали, я попросил дать мне одну минуточку, открыл окно, несколько вздохов сделал. Все засмеялись. И начал читать по-своему. Потом вышел, сказал другу: «Коля, поехали домой, все бесполезно, не понравился я». Поехали на вокзал, он предложил вернуться, посмотреть списки. Вернулись, смотрим: написано «Алексеев». Ну ладно, второй тур. Вот так и поступил — случайно, не случайно, но чувствую, что-то вело меня туда.
— Что чаще всего вспоминаете о студенческих годах?
— Чаще всего вспоминаются наши песни после занятий. Вообще у нас такая трудная учеба была. После того, как занятия заканчивались, мастер курса или педагог давал задание принести на следующий день этюд на два, на три или даже на четыре человека. И после занятий мы сидели сочиняли, мало того: аудитория одна, мы сидели на ступеньках ждали своей очереди. Доходило до того, что я заканчивал в начале двенадцатого ночи, потом понимал, что я сегодня еще не ел, ехал на вокзал, брал какую-нибудь булочку или беляш — и вот так вот проходило все. А потом еще после этого мы собирались на берегу Ангары или в скверике, гитара была одна на всех, и пели бардовские песни. Многие сами сочиняли.
Была поэзия еще модной. Помню, приезжал Евтушенко, а я как раз тогда познакомился с Александром Вампиловым, и он меня провел на вечер Евтушенко в иркутском цирке. Он весь был забит, люди сидели на ступеньках. А когда лет десять назад Евтушенко приезжал в Омск, я там был. И полностью заняты были только ряда четыре: вот такая разница. В студенческие годы мы были романтически настроены и много общались — не через гаджеты, а напрямую. Когда заканчивались занятия, мы шли и спорили об искусстве, литературе. Сейчас молодое поколение, конечно, хорошее, замечательное, но общения у них такого нет, как у нас. Мы спорили и ругались из-за каких-то идей, рассказывали, кто что новое прочитал, передавали друг другу стихи.
Помню, мне отец купил магнитофон «Яуза-5», я его очень просил, чтобы песни записывать, музыку. И однажды я бежал, опаздывал на занятия, и вдруг пробегаю мимо элитного дома и вижу — валяется «борода». Так мы называли спутанную магнитофонную пленку. А по тем временам достать ее в Иркутске было невозможно, только в Москве можно было купить, и то за большие деньги. И я подобрал эту «бороду», сунул за пазуху. Потом мне ее всем курсом разматывали, а когда я поставил эту пленку на магнитофон, впервые услышал песни Клячкина, Галича, Высоцкого. Такой был период романтический.
Конечно, бедновато жили по сравнению с сегодняшним днем, но нам хватало и 15 копеек: булочку взял, молока — так и перехватил до следующего дня. Мы не заморачивались. Было хорошее, романтическое отношение людей к театру, к искусству. Когда-то Володя Гуркин, автор пьесы «Любовь и голуби», сказал мне: «А ты помнишь, что на остановке люди подходили и спрашивали, кто последний на трамвай?» Да, в Иркутске была такая творческая интеллигенция, такой романтический флер… Я в те времена был очень счастлив, гулял, выходил на набережную к большим тополям, иногда даже брал с собой конспект какой-нибудь, готовился к завтрашнему дню. Спал 4-5 часов, и времени хватало на всё. И на учебу, и на танцы, и на песни.
— Поддерживаете ли отношения с одногруппниками с тех пор?
— Нет. Нас вообще из 30 человек только 13 выпустились. Один из них уехал на Украину, кто-то умер уже… Нас осталось очень мало, одного я как-то видел, а остальные потерялись. Разбросала жизнь.
— Если бы можно было вернуть время назад, изменили бы свой выбор?
— На протяжении многих лет, когда мне что-то не удается в театре, или каких-то ролей не получаю, думаю: «Зачем я не пошел в медицину, был бы врачом» — и, думаю, был бы хорошим врачом, внимательным, интересующимся. Потому что медицинские книги я начал читать уже с 12 лет, мне было интересно диагнозы ставить. Но на ваш вопрос отвечу, что не поменял бы выбор: где родился, там и пригодился. Если у меня получается, значит, надо работать в этой профессии.